Фактически с момента своего задержания и до сих пор Бобокулова находится в самой закрытой психиатрической клинике России — в «Бутырке». И это один из редких случаев, когда члены ОНК в большей степени волновались за докторов и сокамерниц, чем за заключенную.
— Ни разу за все три месяца она ни на кого не напала, — успокаивает дежурный психиатр. — Но это благодаря интенсивной терапии. Если прямо сейчас она прекратит прием лекарства, я не дам никаких гарантий насчет ее поведения. Вероятность повторного совершения преступления примерно 50 на 50.
Бобокулова почти не гуляет — из-за препаратов все движения заторможенные. Так что, зайдя в ее камеру, можно увидеть неизменную сцену: она лежит на правом боку, подставив руку под голову и внимательно слушает сокамерницу.
Сокамерница — немолодая женщина. Много лет употребляла наркотики, была задержана за их хранение. В женском СИЗО выяснилось, что ее не просто «ломает»: у нее еще и проблемы со психикой.
— Я не боюсь Гульчу, — бодро заявляет соседка Бобокуловой. — Лекарства ей дают такие, что ночью она спит как убитая, даже не ворочается. Да и в камере нет предметов, которыми можно было бы причинить какой-то вред.
Обстановка в крохотном помещение спартанская. Нет ни телевизора, ни холодильника, ни запасов провизии, ни сумок с одеждой. На столе одна только алюминиевая миска.
Бобокулова полностью только на казенном обеспечении. Никто ни разу ей не принес передачу, не прислал посылки. Когда она об этом говорит, начинает плакать.
— Родители не знают, где я, — начинает она.
— Почему вы так думаете? Наверняка им сообщила местная полиция. Да и вас по телевизору показывали во многих странах. Они телевизор смотрят?
— Смотрят. А мои дети? Что с ними?
— Напишите им письмо. Это разрешено по закону.
— У меня ручка нету, листок нету, конверт тоже. Я писать по-русски не умею.
...Сокамерница предлагает свои услуги, говорит, что готова писать под диктовку. А мы обещаем дать письменные принадлежности.
— Адреса нету, — снова плачет Бобокулова.
— Как так? Вы не знаете, где вы жили?
— Там номера домов нету. Только улица.
— Этого будет достаточно.
— Дети у бабушки, наверное. Все трое. Старший, которому 20, может, куда-то уехал. Я скучаю. Отпустите меня к ним.
— Плачет она каждый день, — встревает сокамерница. — Мы с ней часто вместе по женски так поплачем и вроде легче. Она уже раскаивается! Раньше-то вообще ни в какую, а теперь раскаивается.
— Зря я это все сделала, — подхватывает Бобокулова. — Сожалею я! Зря-зря! Теперь вот тут без детей, никому не нужна...
— Очень странное у вас раскаяние все-таки. Вы себя по-прежнему, как и в первый наш визит, больше жалеете... Есть у вас какие-то вопросы к правозащитникам?
— Когда меня отвезут в Узбекистан?
— С чего вы взяли, что вас вообще отвезут?
— Я все знаю. Меня принудительно лечить будут три года, а потом выпустят. И я хочу, чтобы лечили в Самарканде. Еще хочу, чтобы мне газеты приносили. Я читать по-русски немного умею. Раньше газеты читала.
Бобокулова все время повторяет, что у нее большие планы на жизнь, что умирать она не хочет и не собирается. Но откуда она взяла, что ее скоро выпустят? Такое ощущение, что она именно так и думала, когда совершала свое преступление: мол, полечат, и снова на свободу. То ли кто-то ей так сказал, то ли сама вычитала... Но это, слава Богу, миф.
Врачи поясняют, что трехлетним лечением в ее случае точно дело не ограничится. Более того, люди с ее диагнозом и с учетом тяжести совершенного преступления обычно проводят в закрытых психиатрических заведениях всю жизнь. Запрос на экстрадицию Бобокуловой из Узбекистана не поступал, более того, никто из посольства навестить ее и передать предметы первой необходимости не пожелал.
